Альтернатива или еще одна вариация «Что хотел сказать Ренджи...», серия 63
Эпиграф Не сбежать от него, не уйти, не вырваться – в руках его открытые небеса, только поздно, уже захвачен смертельным вирусом, ранен в сердце точным контрольным выстрелом, и не заметил, как захлебнулся в его глазах... Для меня он бывает холодным седьмым созвездием, предрассветным мороком, камушком в кулаке, его можно коснуться только духовным лезвием, его шарф сохраняет запах смолы и персиков, развивается белым флагом на сквозняке. Но должно быть, мы были все еще слишком разные, приговор – и холодный ветер завыл в груди, расколол на два, осторожность сменив опасностью, в его венах густая ртуть вперемешку с красками – это первый знак, что мне пора уходить. Продолжая истошно выть и гасить инерцию, разбивался вдребезги, начал вести отсчет, объясняя себе эту жгучую беспределицу, что должна была отплыть еще прошлым месяцем, но сдала билеты и решила пожить еще. Заплясали, завыли в воздухе лезвий челюсти, заскользили по коже жалящие огни, распускает цветы свои – не открестишься, опускается с неба облако с тихим шелестом, мою душу в его граните похоронив. Выжигая в себе лихорадку холодным пламенем, истово следуя правилу «огонь на огонь», рвался против него, словно за, под горящим знаменьем, и, валяясь у ног его без сознания, через боль ощутил, как прохладна его ладонь... Одиночество и бессилие, глупо каяться. Ему слишком много еще отдавать взаймы. Он наверное, не заметил, что он мне нравится, что поделать, а злиться просто не получается, ибо он все равно не признает моей вины. Побежденный его рукой, я глотаю версии, полумертвый, укрытый белым его шарфом, что случилось в этом жестком кровавом месиве, почему мне сейчас так непривычно весело, перед смертью или просто такой сезон?.. И мне кажется за горячей кровавой дымкою, что я еще успокоюсь, вернусь к нему... что когда-то скоро встретимся в поликлинике, будем долго молчать, говорить в основном урывками, пока первый из нас догадается, почему. И тогда уже будем решать, что такое «правильно», как сказать о правде, стараясь не засмущать, кто впервые из нас добровольно отдался пламени, что руки порой разрушают все расстояния и имеют привычку сразу за все прощать... Из его ладоней птицей уже не выбиться, но уже не пугает встречная полоса. Я лежу под его шарфом и пытаюсь выспаться, двести десять пульс, лучше вообще не двигаться – даже вспышка фатальна при сломанных тормозах. Запах персиков и смолы – и смелее дышится. Чтобы снова жить, утопая в его глазах... Larra
…В больнице тишина поселилась только на четвертые сутки, да и то задерживалась ненадолго. В основном – по ночам. Где-то между волком и собакой, как говорят живые, когда волк уже заснул, а собака еще не проснулась. Судя по циферблату, такое время наступало с трех ночи и до шести утра. Единственное время свободы. Никого в коридорах, никто не дежурит у дверей, одиннадцатый отряд уже закончил попойку и мирно дрыхнет под столом и на койках. Этих и на рассвете с боем не разбудишь. Тишина была спасительной, но неуютной. Что его торкнуло вставать с постели в такой час и чесать по коридорам на два этажа вверх – сам Ренджи понятия не имел. Только провалявшись с бессонницей пятый час подряд, не выдержал. Было сильно неуютно оставаться наедине с собой, и почему-то стыдно. Раздражителем была не то уязвленная гордость, не то вдруг проснувшаяся совесть, не то тот холодный, иррационально-панический страх, который осел густым налетом на внутренней стороне ребер и периодически давал о себе знать. Страх, вонзившийся лезвием Шинсу в грудную клетку Бьякуи. Ренджи сглотнул и передернул плечами. Тогда, будь у него хоть немного силы, он прикрыл бы его... хотя нет, не прикрыл бы. Движется тот слишком быстро, почти со скоростью звука. Но даже если бы не прикрыл, то разорвал бы Ичимару в клочья. Причем совсем не понимая, почему. Не ведая, что творит, не в силах понять, что изменилось... что не дает покоя. Почему ему сейчас так чертовски стыдно? Не потому, что шел спасать подругу. И не потому, что выступил против капитана. Потому что не понял его? Потому что наговорил ему такого, что сейчас и вспоминать не хочется? Или потому, что когда пришло время сказать ему что-то важное, он так и не смог этого сделать, позорно обрадовавшись спонтанному появлению вездесущего Ичиго? Трус. Без вариантов. Дверь на ночь не запирали. Бьякуя еще не вставал с постели, хотя мог бы. Силы на это у него есть. Только смелости не хватит пройти слабо, шатаясь, по коридору, наполненному людьми. Капитан ненавидит, когда на него глазеют. Ненавидит быть слабым. А это значит, что он вполне может вставать с постели по ночам, когда никто не видит. Ренджи сглотнул. Очень не хотелось бы столкнуться с ним на пороге нос к носу. Ситуация... э-э-э... довольно неловкая. Чертовски неловкая, если уж на то пошло! Однако опасения себя не оправдали, даже не расшатав толком ренджины нервы – капитан спал, крепко и глубоко, как и полагается нормальным людям в такой час. Ренджи себя к нормальным людям приписывал теперь с большой натяжкой. Странное у него было состояние, подвешенное, неопределенное, не оформленное толком во что-то более-менее осмысленное. С таким состоянием только и идти, что к капитану или к психиатру, коих в Серейтеи отродясь не водилось, или же они все трагическим образом вымерли задолго до поступления Ренджи в Готей. На эту роль годился разве что Маюри, но он был специалистом довольно узкого профиля – к нему следовало идти на последней стадии острой суицидальной мании. Маюри без кода и шока мог от нее избавить быстро и безболезненно. И навсегда. Ренджи понадеялся, что его дела еще не так плохи. Однако, увидев Бьякую, настроение его опять куда-то пропало, став очень тусклым и иронично-печальным. Все было просто. Даже слишком просто, потому-то, болван, сразу до этого не додумался. Мы легких путей не ищем! Этому нас в академии хорошо обучили. А всего-то надо было что-то ему сказать. Что-то такое... наболевшее... Белый шарф аккуратно лег капитану на грудь. Тот не шелохнулся, не проснулся. И куда делось его жизненное кредо – быть начеку? Хотя здесь, в Готее, такое «начеку» обычно называется «паранойя». Ренджи вздохнул, опустился на табуретку у его постели, уставился в пол. - Ты даже не переспросил меня, что я собирался тебе сказать, - начал тихо. – Тебе правда все равно... Не думаю, что смогу сказать это тебе лично, поэтому буду так... Тайчо, я хотел извиниться. Не за то, что напал – это и так понятно. За то, что был идиотом. Что ничего не понял. Но это не только моя проблема. Если бы мы как-нибудь заранее попытались поговорить, так, без официальностей, с вопросом «что делать?» на повестке дня... если бы ты мне объяснил всю эту путаницу с клятвами... если бы я только знал... все могло быть по-другому! Но это так, к слову. Все к лучшему, хотя я не согласен. Мне просто долго не давала покоя одна мысль. Если бы ты спросил меня, что я думаю по этому поводу, я бы сказал тебе, что ты должен спасти Рукию. Не потому, что я сам выбрал этот путь, и не потому, что эмоции и страх окончательно отключили мне рассудок, хотя не без этого, конечно. Если бы ты меня спросил, я бы сказал тебе ужасную банальность, я ведь не сторонник патетики и всякой там лирики. Просто если выбираешь между двумя клятвами, наиболее значимой будет та, которая дана живому человеку. Клятва, данная умирающему, его последняя воля куда важнее той, что ты дал на могиле родителей, поскольку мертвым уже все равно. Эту клятву ты дал не родителям, а самому себе. Поэтому получилось, что твои принципы и правила важнее воли умирающей. Вот что я думаю. И я был удивлен, что ты сам не пришел к этому выводу. Но это прошлое. Ошибся, с кем не бывает... просто ошибки таких, как ты, имеют куда большее значение. Я хотел, чтобы ты это понял. Я был пьян от собственной ярости, ты был охвачен собственной гордостью... едва не убили друг друга. Ты ждал от меня извинений, и ты их получил, но я не собираюсь перед тобой оправдываться. Я делал, как считал нужным. Хотя, признаться, делал, совсем не думая головой, так, по инерции. Куда кривая выведет... Вот и получилось то, что получилось. Но это так, в общем. Не обращай внимания, - поднялся, посмотрел в до боли, до изжоги знакомое лицо. – Но все таки, ты такой дурак... Ты взвалил на себя слишком много, тайчо. Ответственность, правила, долг... Готей не может держаться на одном человеке, в конце концов тебя это сломает. Когда ты поймешь, что не один? Когда, Менос тебя задери, ты признаешь, что тебе нужна помощь? Дай мне шанс, Бьякуя. Сам не знаю, зачем это говорю... но что-то изменилось. Я и сам не могу это понять. Может, я стал по-другому к тебе относиться. Может, этот бой что-то изменил... Хватит морочить друг другу голову напыщенной словесной шелухой. Никто из нас двоих в том бою не бил на поражение. И я хочу знать, почему. Ты позволил себе мысль о том, что я буду рад твоей смерти, значит ты ни хрена не понимаешь! Я чертовски рад, что ты жив. И я пойду за тобой куда скажешь, сделаю все, что попросишь. Не спрашивай, почему. Сам не знаю. Но я с тобой, и ты можешь рассчитывать на меня. Всегда. Осторожно коснулся его щеки ладонью, совсем легко, чтобы не разбудить, отбросил черные пряди волос, очертив линию его лица. Потом подумал о том, что делает, покраснел, выдохнул, поднялся... - Выздоравливай, короче, - бросил тихо через плечо и двинулся к двери. - Зачем? – догнал его голос. Он был почти не удивлен, только внутри все стянулось оттого, что опасение подтвердилось. Но он не мог сказать, что испугался. Или что не был к этому готов. - Что «зачем»? – спросил он, разворачиваясь. Бьякуя, повернув голову на подушке, спокойно смотрел на него. Его рука лежала на груди поверх шарфа, чуть сжав белые складки, словно не собираясь больше никогда его отпускать. Смотрел спокойно и без эмоций. Как всегда. - Зачем ты мне сказал все это? - А, ну... – Ренджи стало неловко, он дисциплинированно покраснел и опустил глаза в пол. – Просто я подумал, что вряд ли смогу сказать это вам лично, а выговорится хотелось... ну вот я и... вот. - Все понятно, - Бьякуя повернул голову к окну. – Если хочешь, я могу сделать вид, что ничего не слышал. Ренджи это почему-то задело за живое. - Ну нет уж! – он подскочил к постели, совершенно бессовестно сел на нее, схватил Бьякую за грудки и резко посадил, почти притянув удивленные серые глаза к своему лицу. – Не вздумай! Что я, напрасно тут трепался?! Знаешь, как ты меня бесишь?!! Сам не пойму, что со мной происходит, а тут еще твой вечный пренебрежительный тон! Да за то, что ты меня оставил умирать, швырнув раненого за решетку, моя увольнительная уже давно должна лежать на твоем столе! А я еще почему-то хочу с тобой считаться! – он старался не обращать внимание на то, что впервые касается Бьякуи, впервые к нему так близко, что чудовищная Вселенная, разделяющая их, почти ощутимо давит в грудь, стягивает холодом дыхание. Удивительно, что Бьякуя так спокоен. Он же Благородный, к нему нельзя прикоснуться так просто... но он смотрит и спокойно слушает. Смотрит насмешливо и как-то снисходительно-горько. Он старше, умнее и холоднее, Ренджи для него неопытный вспыльчивый юнец, щенок, и Ренджи всецело чувствует, что вполне заслужил это позорное звание своими действиями и разговорами. А еще разница между ними бесит Ренджи, потому что из них двоих только Бьякуя знает, почему они сражались не всерьез, хотя обоим этого вроде бы хотелось... И показывает всем своим видом, взглядом, что он уже давно понял, осмыслил и принял то, что Ренджи только предстоит понять и принять. И, судя по усталому ледяному взгляду, это знание не из числа приятных. - Почему? – хрипло спросил, не со злобой, но вполне настойчиво. Ему казалось в тот момент, что нужно узнать правду. Любой ценой. Поскольку это единственная причина быть так близко к Бьякуи, дышать с ним одним воздухом... – Почему ты не намеревался убить меня? Почему не воспользовался возможностями, которых у тебя было немало? Почему сейчас позволяешь мне вести себя дерзко? По... ...Чужая рука, холодная и твердая, словно обтянутый кожей металл, коснулась его рта, затыкая на полуслове, потом послышался тяжелый вздох, и ладонь Бьякуи холодной тяжестью легла ему на голову. - Ренджи, ты слишком сильно беспокоишься по пустякам. Лицо у Кучики как всегда, вот только в глазах уже не презрение, а какая-то скрытая усталость. Его ладонь двинулась к затылку Ренджи, потом обратно... так обычно гладят любимую собаку. Ренджи онемел, продолжая удивленно пялиться в блики света на радужке серых глаз. Бьякуя немного раздражен его самоуправством и наглостью, но он устал, расслаблен, и не хочет ругаться. Может, ему просто лень, а может ему любопытно, что Ренджи будет делать дальше, ему интересно, насколько возрастет ярость Ренджи от этого легкого жеста, его интригует эта новая близость и горячая несдержанность, которая стремительно исчезает с лица лейтенанта, уходит, впитываясь в его холодные ладони, гасит грубость голоса. – Я уже ничего не понимаю... – запал Ренджи предательски угас, сменившись хриплым шепотом. – Что ты со мной делаешь? Хватит меня гладить, я же не пес! Зачем, тайчо? Он больше не мог говорить. Рука Бьякуи по-прежнему гладила его, только выскользнув из волос, переместилась на шею, на лицо, пальцы скользнули по губам, уверенно и бесчувственно. В лучших традициях Бьякуи. Ренджи безжалостно трясло, горели щеки, он не сводил глаз с лица капитана, в котором-то и было что завораживающего – только глаза, да даже не сами глаза, а взгляд, тяжелый и глубокий, затягивающий, умело прячущий намеренья... - Что ты делаешь? – ему как-то удалось это прошептать, мельком заметив, какие холодные и соленые пальцы у Бьякуи. Он перестал замечать, что все еще держит его кимоно, но уже в десятки раз не так крепко, как раньше. - Ты хотел знать, почему я не хотел тебя убивать? – спросил тихо и отстраненно, но отчетливо, словно совсем ничего не делал, словно не его руки сейчас гладили лицо Абараи, словно не из-за него лейтенанта так лихорадит... – Или почему ты не смог заставить себя биться насмерть? - Кажется, я уже знаю, почему, - шепнул хрипло, тщетно пытаясь бороться с дрожью. – И мне кажется, что от одного этого знания я уже сошел с ума. Пальцы Бьякуи вовремя успели исчезнуть с его лица, за миг до того, как безумным порывом Ренджи притянул его к себе, впиваясь в чужие холодные губы, едва ли не с большей яростью, ненавистью, страстью, которую не так давно выплескивал с ударами реатсу в том бешеном поединке. Металлические ладони мгновенно оказались на спине и затылке, притягивая к себе еще крепче, до боли; губы, с такой готовностью раскрывшиеся ему навстречу, немедленно навязали свою волю и власть. Они схлестнулись в безумном, агоническом порыве, почти ненавидя, почти пытая друг друга. Так близко, настолько впервые, что Вселенная лопнула, рухнула им на голову, ударила в кровь, проносясь градом осколков по нервам, возбуждая так сильно, словно все что было между ними: взаимная ненависть, которой на самом деле никогда не существовало, яростный бой, упреки, угрозы – все было взаимным влечением умов и тел, скрытым под обманчивой шелухой слов. «Что я делаю?..» - пронеслось в голове Ренджи, когда его руки зарылись в черные волосы, но мысли быстро кончились. Ему показалось, что к этому все шло еще тогда, в бою, когда они сошлись вроде как взаправду, вроде как всерьез, пьяные от адреналина и тестостерона. Бились, не зная, куда еще деть этот странный горячий огонь, живущий внутри, разъедающий внутренности, стараясь придерживаться обычной мужской политики «все отрицать»... а все было так просто... и подкупало то, что Бьякуя уже давно об этом знал... Воздуха отчаянно не хватало, пульс грохотал в губах, поцелуй пьянил его как коньяк, белый шарф потерялся где-то между их прижатыми друг к другу телами... их тянула реатсу. Заполняла до самых краев, колотилась в подушечках пальцев, в висках, в губах, смешивалась, единялась, связывала морскими узлами, сшивала их вместе, по сердцу – жжением, жаждой и лихорадкой... «Это же Бьякуя, - вдруг пронеслось. – С собой я еще потом разберусь, но тайчо... Бьякуя, который никогда и ни за что не позволит к себе прикоснуться, который до сих пор любит свою жену, у которого и мыслей таких быть не может... Почему? Менос тебя задери, Бьякуя, почему?!» Разорвать поцелуй было еще сложнее, чем его начать. Перед глазами вспыхивали цветные круги и пятна, дыхание категорически отказывалось возвращаться в норму, и дрожь колотила так, что руки пришлось сжимать в кулаки. Ладони Бьякуи все еще скользили по его лицу, толи впитывая дрожь, толи провоцируя ее. Кучики смотрел на него покровительственно и даже почти ласково, словно догадываясь, в какую клетку угораздило попасть лейтенанту. Ренджи не смел поднять глаза. Кровь нагретой до кипятка кислотой неслась по телу, желание было настолько сильным, что даже слегка подташнивало, не давали покоя зуд в губах и сухость во рту. - Я умер или сплю, - глухо прошептал, боясь, что голос его не послушается. – Значит, поэтому я едва не рехнулся, когда в тебя врезался меч? Нет, этого просто не может быть... не со мной... и не с тобой! - Я еще не сказал и не сделал ничего такого, о чем бы ты сам не догадывался, Ренджи. Что тебя удивляет? - Все! – огрызнулся. – Все, что сейчас происходит! И в первую очередь твой спокойный тон! Менос мне на голову, мы же... только что... У меня голова идет кругом, а я ведь только зашел извиниться... - Никогда не извиняйся, Ренджи, - перебил Бьякуя. – Если извиняешься, значит признаешь свою вину. Разве ты считаешь, что был не прав? Так вот, если ты выбрал позицию, умей ее отстаивать. Если что-то решил, действуй, но отвечай за последствия. Извинение – это трусость. Поэтому никогда больше не извиняйся. - Хорошо, - Абараи поднял глаза и, решительно сжав плечи Кучики, опрокинул его на постель. Тот удивленно нахмурился, но Ренджи не дал ему даже слова вставить. – Ты ведь давно думал об этом, да? Потому и вел себя так – пытался от себя бежать. Я тоже пытался. Надоело. Луна упала мне в руки, и я ее больше не отпущу! Даже если ты окончательно проснешься и начнешь отбиваться! Я отвечу за последствия, какими бы они ни были, я принял решение, но если тебе что-то не понравится, не жди от меня извинений... Он приник поцелуем к шее Кучики повыше бинтов с вампирической жадностью, еще не соображая, что будет делать дальше, но осознавая с поразительной четкостью – он целует Бьякую, он хочет Бьякую, и хотел этого еще во время боя. Хотел его. Пока сталь нещадно врезалась в кожу, бился с собой, предчувствуя, что безумие боя может вылиться в столь же безумную любовь, но панически боялся этой мысли, потому наносил все новые удары, ведь этого не может быть... Просто не может быть! Он не успел окончательно отключиться – холодные твердые руки остановили его. Ренджи ненавидяще вскинул глаза, отчаянный и почти безнадежный взгляд уперся в лицо капитана, но тот тихо и вкрадчиво поинтересовался: - Ренджи, тебе не приходило в голову, что мое тело этого не выдержит? - Я забыл... раны... – Абараи ткнулся лбом в плечо Кучики и хрипло констатировал: - Я тебя ненавижу! - Не переживай, - раздался голос над ухом, и холодная рука покровительственно погладила его по волосам, спустилась по шее, скользнула по груди и животу вниз... – Есть альтернативное предложение. - Бьякуя! – выдохнул, выгибаясь. – Хватит! Ах... так... так не честно! - Неужто? – последовало молниеносное движение, и Абараи встретил затылком подушку. Черные волосы коснулись его шеи, чужие руки пустились по телу, но как-то робко, осторожно, изучая эту новую близость, словно бы еще решая, становиться ли еще ближе... Их беспощадно, безжалостно тянуло друг к другу, и теперь, когда рухнули отрицания и предрассудки, мир измерялся наощупь и обрывался где-то в глубине его глаз. Ренджи начинал поддаваться какой-то горячей, неведомой силе, которая сплела орбиты их душ вокруг Солнца, все тонуло, рябило, колотилось в бешенном ритме пульса, оставалось только его лицо напротив... только он один во всем мире... - Что со мной происходит? – прошептал Ренджи, теряя голову, вскидывая руки к слишком знакомому, ненавистному лицу. – Не могу себя контролировать... - Это плохо? - Нет. Это потрясающе... Только скажи мне, почему? Ты же никогда... не идешь на поводу желаний. - Я не знаю, Ренджи, - глухо прозвучал голос Кучики. – Не спрашивай меня, почему. Я не знаю, но догадываюсь. И если это окажется правдой... тогда мы оба обречены. - Звучит невесело, - усмехнулся, притягивая ближе к себе, задыхаясь охватившем его волнением. – Ты склонен драматизировать... Но если выбирать между ненавистью и любовью, я согласен на такую альтернативу. - Уверен? – спросил задумчиво, склонив голову вбок, а затем прижался так сильно, что вырвал из горла лейтенанта первый протяжный стон. – Тогда держись, Ренджи. Я взыщу с тебя за каждое дерзкое слово! - Тогда приплюсуй к тем словам еще и эти, - прошептал, улыбаясь, развязывая пояс чужого больничного кимоно, ломая в себе последние рубежи условностей, заглядывая в стремительно развернувшиеся зрачки... Будь что будет. Ненависть – слишком тяжелая ноша, тяжелая и утомительная. Чем сильнее они отталкивали друг друга, тем сильнее сводило с ума расстояние, тем сильнее было желание перечеркнуть эту Вселенную. Ее осколки таяли на груди под его поцелуями. С губ рвалось что-то такое... наболевшее, непозволительное, запретное. «Я обязательно об этом пожалею... потом... наверное...» – Я люблю тебя.
